Птенцы Виндерхейма - Страница 82

На лекции молодой наставницы парни прибегают нестройной гурьбой, дружно занимая нижние места в зале. Темноволосая, что совсем несвойственно свандкам, с голубыми в синь, как небо над южными островами, глазами, неторопливая и задумчивая Альга нравится мужской половине набора безоговорочно, кроме разве что Фридмунда, который, на первом занятии оглядев наставницу, как купец лошадь на рынке, фыркнул и заявил, что она не его тип. Катайр, хмыкнув, в ответ предположил, что в таком случае Фридмунд должен запасть на противоположность Альги и, следовательно, идеалом рыжего является Ингиред. Фридмунд тут же вызвал Катайра на смертный бой, но гальт вежливо отказался, ссылаясь на реферат, который ему срочно нужно написать.

– Жизнь человека, – говорит, улыбаясь, Альга, – есть хаос, а литература является хаосом организованным. Отсюда ее притягательность: даря ощущение жизни, литература придает четкое структурирование переживаниям, стабильность чувствам, формирует взгляды на мир. Инварианты и есть основа структурирования. – Наставница задумчиво откинула челку с глаз, заставив мечтательно вздохнуть первый ряд. – Вспомните саги свандов о героях. Герой всегда побеждает чудовищ, но получает в том или ином виде травму: ранение, потерю друзей, любимой, даже смерть. Это типичный инвариант, структура «победа – поражение», которая указывает на основное противоречие саг: герой является героем до тех пор, пока есть чудовища. Когда чудовищ больше нет, в герое отпадает необходимость. Не так, например, у бхатов. Герои в литературе бхатов подчинены структуре «победа – жизнь», после поражения чудовища герой женится, получает царство, обретает новую жизнь.

Но инварианты влияют не только на литературу. Они влияют и на мышление. Жизнь следует за искусством. – Эта фраза наставницы хорошо запомнилась Хельгу. – Мы хотим подражать литературным героям, мы привыкаем мыслить, как они; мы подчиняем неосознанно нашу жизнь тем структурам, в которых жили герои. – Альга задумчиво склоняет голову набок, точно кошка, погружаясь в собственные мысли. – Мы, не замечая этого, хотим жить и умирать, да-да, умирать, как любимые герои. Мы любим так, как прочитали об этом в книгах.

Слова наставницы Альги заставили Лиса задуматься о том, что о «птенцах» можно узнать дополнительные сведения, разузнав, что они читают. Не в том смысле, какие у них художественные предпочтения, а в смысле рассчитать из новых данных, как они могут действовать. Да и себя стоит с этой точки зрения проанализировать, уточнить, что может повлиять на собственные решения. Поэтика неожиданно открыла новую грань в окружающем мире. Да, век живи – век учись.

«…поэтому суда, на которых дерзали выходить в море сванды после Катаклизма, в основном идентичны по устройству. Конструкция осталась неизменной и в наши дни, используясь на некоторых островах Вастхайма: ладья представляет собой деревянную раму со шпангоутами и стрингерами, обтянутую сшитыми между собой внакладку водонепроницаемыми тюленьими шкурами…»

– Метафизика, – гремит с кафедры жрец Зонар Радиссон, разглядывая каждого курсанта так, будто его присутствие в академии является личным оскорблением Радиссону в частности и вере во Всеотца в общем, – является учением об абсолютном бытии, открывая нам Мудрость и Всеблагость Бога-Солнца не в вере, что есть жизнь, а в разуме, что есть помощник жизни! Знание метафизики просветляет души человеческие, поднимая разум ограниченный отдельной твари до Разума безграничного Отца нашего Всеобщего! И потому метафизика в основании своем есть теология, теология не веры, но разума!

На лекции Радиссона парни тоже стремятся попасть первыми – чтобы занять задние места повыше. Одного взгляда на сухопарого, постоянно кривящегося служителя Храма, с желтоватой, точно у восточника, кожей, хватит, чтобы понять, что «птенцам» достался ортодокс, который за любое отступление от канона будет карать без промедления. Поэтому на лекциях Лис ловит каждое слово Радиссона и старательно записывает каждую формулировку.

«Теология не веры, но разума» давалась первокурсникам с трудом. Определения вроде: «Бытие есть необходимое, а небытие случайное; а потому случайное не есть существенное; но случайное есть необходимое для необходимого, ибо только на фоне противоположности и противоречивости своей сущности необходимое являет себя как необходимое; и случайное посему есть необходимое на фоне необходимого, но, лишь осеняемое необходимостью, оно есть необходимым» – вызывали стенания и тихие пожелания Радиссону «крепкого» здоровья и долголетия. Метафизика представлялась набору как будущее кладбище положительных баллов – Зонар требовал понимания, однако в объяснения особо не вдавался. Все примеры и толкования, как неоднократно повторял жрец, пытливые умы найдут в трудах мудрецов древности и отцов Храма. Список трудов составлял около сотни наименований, и «птенцами» уже был прозван «экзекуторским».

Впрочем, среди сонма страдальцев нашелся и своеобразный ценитель. Фридмунд радовался метафизике, как дитя малое новым игрушкам. Во-первых, он глупо и радостно хихикал, когда Зонар употреблял слово «тварь», совсем не обращая внимания, что речь идет о тварности созданного Всеотцом мира. Во-вторых, рыжий пришел в восторг от фразы: «Если сущее есть, то оно есть» – и теперь вставлял ее при разговоре где угодно. В-третьих (что потрясло не только Катайра и Рунольва, но и даже удивило Хельга), Кнультссон отлично понимал метафизику, а доказательства бытия Всеотца знал полностью, и не только их, но и контраргументы доказательствам и их опровержения. Лис-то и сам часто с трудом понимал, о чем идет речь на лекции. Ну как понять: «Априорным представлением, лежащим в основе внешних созерцаний, является пространство. Протяженность есть вторичная субстанция, что лежит в основе априорного представления внешних созерцаний. Пространство не возникает из протяженности, но протяженность как субстанция есть принцип и устройство пространства, в котором знает себя и Всеотца человеческая душа. Но протяженность никогда не дана человеку, кроме как через априорную данность, положенную Всеотцом по воле своей»?